Некоторое время они молчали, как бы уравнивая ритмы своих мыслей: резвый, живой у ученика и спокойный, но глубокий, как океан, у учителя. Сыч отложил в сторону простую деревянную фигурку и спросил:

— Что еще ты увидел в нем?

Волк задумался. Он еще не был уверен в своем умении различать знаки и оттенки судьбы. Но эта судьба была накрепко связана с его.

— Связан он со мной, мудрейший, крепко связан, но он всего лишь звено. Я не знаю, кто за ним. Но тот почему-то не слабее меня. И на нем знак Триглава. Он что, его слуга? Как это может быть, мудрейший?

Сыч покачал головой и сделал знак оберега, как делал всегда, когда заходила речь о Триглаве.

— Я расскажу. — Он помолчал, собираясь с мыслями. — Есть люди сильные по природе своей, и взгляд Триглава не сразу ввергает их в небытие.

Они живут, отмеченные знаком бога, и это дает им великую силу. Они не знают этого, ибо знание — это дар, а Триглав никогда и никому не делает даров. Просто очень часто они залучают под руку свою большую силу и власть. Ибо люди, поклоняющиеся власти, чувствуют их знак и признают их равными себе либо выше себя. Но, даже не убив, Триглавов взор их калечит. — Волхв вздохнул. — Тяжек их конец. Ни один спокойно не ушел с этой земли. Кто ужасной болезнью умер. Кого предали. Кто обезумел. Но пока они под тяжестью знака еще не согнулись — большая сила у них.

Сыч замолчал. Волк, благодаря, наклонил голову. И мало сказано, а и много. Все, что недосказано, ученик должен понять сам. Редко когда волхв так прямо отвечал на вопрос. Ученики до всего своим умом доходили. Волк не раз вспоминал его слова: «Захочешь — узнаешь». Многое он узнал за прошедшие полтора года, и вроде бы сам, ан нет. Много ли узнаешь, не зная, как и какие вопросы задавать. Даже самому себе.

— Вот что, — волхв поднялся на ноги, — а ночуй-ка ты здесь сегодня. Может, что боги подскажут. Как-никак полная луна.

Ближе к вечеру к Волку пришел младший Медведь. Иван почувствовал его приближение задолго до того, как знакомая широкоплечая фигура появилась в проеме ворот.

— Привет, брат.

Конрад, увидя Ивана, сидящего у стены на мягкой земле, расплылся в улыбке. За прошедшие полтора года все пятеро не просто сроднились, а прямо-таки срослись друг с другом. Волк и не знал, что может быть такое единение. Конрад присел рядышком:

— Что, мудрейший оставил с богами говорить? Волк улыбнулся:

— Очередной приступ скепсиса?

— Перестань, — отмахнулся Конрад. — Неужели ты и вправду веришь во всех этих богов?

— Я могу верить или не верить, — ответил Волк, — но это работает. Как ты это объяснишь?

Конрад задумчиво тряхнул головой, откидывая назад пряди изрядно отросших белокурых волос:

— Не знаю. — Потом поправился: — Пока не знаю. Но узнаю, вот увидишь.

— Ну и на здоровье. — Волк посмотрел на узелок: — Пшенные блинчики? Конрад засмеялся:

— Эльха расстаралась. Как узнала, что тебя мудрейший ночевать в святилище оставил, — тут же дым коромыслом — и вот тебе гостинец.

— Оставь. Кто ж с богами на сытый желудок разговаривает? На сытый желудок спят. Так что это до утра.

Конрад улыбнулся, затем сосредоточился и провел рукой над узелком, бормоча наговор. Это составляло такой контраст с его убеждением, что все наговоры — ерунда, самогипноз и галлюцинации, что Иван невольно хмыкнул. Медведь невозмутимо заметил:

— Ты же сам сказал — действует.

Проводив брата, Волк запер легкие воротины и наложил заклятие оберега. Ограждение святилища теперь составляло замкнутый круг. Волк подошел к священному кострищу и улегся на землю, устремив взгляд в засыпанное звездами небо. Ему казалось, что с этой небольшой круглой площадки видно намного больше звезд, чем с любого другого места. И, как всегда, мысли поплыли куда-то вдаль, и ему припомнился первый день, точнее даже утро сразу после той памятной грозы.

3

Они шли сквозь лес, наполненный туманом, и казалось, что они ступают не по мху, переполненному водой после ночного ливня, а по небесному своду в Вирые, лесу-рае древних славян. Деревья становились все величественнее, ели и сосны превратились в настоящих лесных великанов. КЗ никогда и не подозревал о существовании ТАКОГО леса. Наконец в прогалине между деревьями показался забор из заостренных бревен. Каждое бревнышко было ровненьким, круглым и золотистым, будто забор только что поставили. Сыч, подойдя к воротам, низко, до земли поклонился межвратному столбу, на котором было грубо вырезано чье-то лицо, и, взявшись за обе створки, резко, рывком раскрыл их. В центре святилища оказалось старое кострище, на котором с полным презрением к искусству кострового были навалены чудовищные комели. Они лежали, переплетаясь корнями, будто некий великан скатал из них шарик и кинул сюда. Вокруг кострища было вкопано несколько идолов, а с внутренней стороны частокола висели искусно вырезанные маски волка, медведя, выдры, ласки и изображение парящего сокола. КЗ прямо потянуло под маску волка. Когда он занял свое место, то увидел, что все точно так же, как он, разошлись по маскам. Сыч оглядел присутствующих, кивнул деду Изе и опустился на колени. Дед затянул какую-то песнь. Мотив был тягучий, но ритмичный. Сыч протянул руки над кострищем, и внутри сплетения корней полыхнуло. Пламя гулко ударило во все стороны, да так, что КЗ, стоявший раза в четыре дальше от костра, чем Сыч, почувствовал на лице нестерпимый жар, но тут пламя опало, и костер занялся с ровным, спокойным гулом. Дед Изя торжественно обошел всех по кругу и отрезал по пряди волос, а затем с выкриком:

— Прими, Перун, дары детей своих, — швырнул в костер все, что лежало в тот день в центре трапезного стола, и пряди их волос.

Пламя взметнулось, как будто кто-то плеснул бензина в самую середину, и опало вновь.

Потом начались будни.

Сначала они вроде бы и ничему не учились. Собирали ягоды, орехи, грибы, шишки, рубили и таскали дрова. И много позже, исподволь КЗ стал замечать, что все делается как-то необычно. Дед Изя выбирал в лесу сухую лесину, и они срубали ее и впятером тащили до избы. Но с каждым разом лесины становились все тяжелей, нести их было все дальше, а маршрут вдруг начинал петлять по оврагам и склонам. То же и с орехами. Сначала их просто срывали, потом Сыч заставил их отщипывать орехи с веток пальцами. Потом дед Изя стал давать маленькие мешочки, и, отщипывая орехи, приходилось держать мешочки за горловину мизинцем и безымянным пальцем, а средним то перехватывать мешок, то помогать отщипывать орехи. Когда выпал первый снег, Сыч затеял игру в загадки. Каждый вечер по очереди они садились у печи и загадывали загадки. Причем на все ответы нужно было говорить: «Неправильно». А остальные должны были узнать, какое из «неправильно» — ложь. Конрад было вылез с заявлением, что это невозможно. Но когда КЗ на загадки Фила, заданные на английском, выдал стопроцентный результат, выступать прекратил и постарался повторить.

— Запомни, отрок, — напутствовал его дед Изя, — человек может все, что захочет.

На зимний солнцеворот Сыч поднял их в полночь и повел на Ильмень. Эльха даже повозмущалась, что в столь жуткий мороз, а было градусов двадцать пять, их волокут лесом, ночью, в одних полотняных рубахах и босыми. Но в общем-то все привыкли к вывертам Сыча, который вроде бы тебя и не трогает, а заставляет сделать такое, от чего, расскажи кому, волосы дыбом. Когда к рассвету они стояли у проруби, Сыч указал на тонкий ледок, затянувший за ночь поверхность воды, и сказал:

— Ныряйте.

Эльха взбеленилась:

— Тащат через весь лес босую и голую, а теперь еще топиться предлагают. Да кто вы такие так со мной обращаться?

Сыч покачал головой и негромко сказал:

— Не бойся, делай. Коль сумеешь сегодня свой страх оседлать, он никогда больше тебе помешать не сможет, наоборот, помощником тебе станет.

КЗ рухнул в воду первым. Ледяная вода обожгла. Тонкая корка льда пошла кусками. Через минуту все, кроме Эльхи, плескались в проруби. Когда они вылезли, Сыч ласково улыбнулся Эльхе: